Насилие и культура близки в том, что их можно представить как неуловимые структуры и неопределяемые, предельно широкие понятия. Их можно противопоставить как то, что присуще человеку от природы и ожесточает, и то, что приобретается и облагораживает его. Насилие формирует культуру, культура закрепляет насилие, и выхода из этого порочного круга не видно. THE WALL – об идеологии, языке, массмедиа и искусстве – четырех измерениях насилия в культуре.
Религия: идеология
Конфликтолог Йохан Галтунг предположил: структуры религии и идеологии зеркально похожи. В монотеистической религии богу противопоставлен антипод-дьявол, а между ними находятся люди, избранные и отвергнутые богом. В рамках любой идеологии можно наблюдать сходную систему отношений: есть «свои» и «чужие», условно «хорошие» и «плохие».
Механизмы насилия и в религии, и в идеологии – это механизмы подавления «другого» вплоть до физического уничтожения. Это насилие легитимизуется как «очищение» и «защита» общества. В закреплении и воспроизводстве идеологии в первую очередь участвует язык – часть культуры, разделяемая всеми членами общества.
Источник фото: https://arzamas.academy/materials/331
Власть называния — это буквально допотопная концепция. Первый человек дает имена растениям и животным, утверждая через это господство над ними. Из этого примера понятно — в самом акте именования и утверждении власти нет насилия; но в том, что право голоса в данном случае дали только Адаму, насилие было.
Так и в действительности — существуют группы, обладающие в данном обществе авторитарным правом на называние; вместе с этим правом они получают инструмент для создания идеологической дихотомии и формирования образа Другого. Именно внутри идеологии рождается hate speech (язык ненависти), уничижительные «имена» для представителей маргинализованных групп. Так в языке воспроизводится социум, и закрепляется структурное насилие, которое новые носители этого языка будут усваивать как естественное.
«Мужчины придумали язык» – под таким названием в 1990 году было издано социолингвистическое исследование американской учёной Дэйл Спендер. В центре исследования — механизмы отражения, закрепления и поддержания в языке патриархальных отношений в обществе. Спендер выдвинула и аргументировала тезис о том, что мужчины долгое время обладали авторитарным правом на формирование значений в языке, и женщины «читают» мир на «мужском языке». В подавляющем большинстве случаев это справедливо и для нынешней ситуации в русскоязычном пространстве.
Однако ситуация постепенно меняется: из англоязычной среды приходят слова для описания женского опыта, связанного с насилием, в том числе сексуального характера; не утихают споры об уместности феминитивов вне «профессионального сленга» феминистского пространства. Женщина вы или мужчина — отличите ли hate speech от нейтрального слова? Назовете ли вы себя или свою девушку «тёлочкой»? «бабой»?
Борьба с насилием в языке и в обществе — одинаково сложные задачи. О том, что освобождение будет построено не на фантомной всеженской революции, а на финансовой независимости и осознанном использовании языка, Спендер написала еще тридцать лет назад. Без искоренения культуры насилия в обществе не будет разрушена культура насилия в языке. И наоборот.
Ритуал
Первые пещерные люди изображали победу в сражении и успешную охоту – тела убитых и трупы животных. Пациент на приеме у психотерапевта пишет чьи-то имена или свои страхи и рвет бумажку. Многое из того, что раньше называлось магией, теперь называется программированием. Так или иначе, воспроизведения насилия в подобных практиках не редкость. К ритуалам типа программирования можно присовокупить, например, тексты отворотов, порч, заговоров.
«Балканское барокко», Марина Абрамович
Подробно описал механизмы насилия в ритуалах Рене Жирар («Насилие и священное»). Особое внимание философ уделил акту жертвоприношения и его интерпретациям в искусстве и повседневных практиках. Сложно представить себе жертвоприношение «по всем канонам» в наши дни в условных «цивилизованных обществах». Близко к нему, тем не менее, подходят некоторые связанные с насилием общественные процессы – например, травля/буллинг, и действия отдельного человека – в частности, селфхарм. Жирар пишет о паттерне «замещения», который прослеживается в актах жертвоприношения[1]; его же можно увидеть в буллинге – коллектив вымещает всю агрессию на аутсайдере (показательный синоним – козел отпущения), чтобы продолжать нормально функционировать. Селфхарм же можно трактовать как очень интимный ритуал[2] принесения себя в жертву.
Обе эти жертвы приносятся во имя идеологии – коллектив травит выбранного «другого», человек во втором случае искореняет что-то «другое» (двойственное) в себе.
Массмедиа
Тесно связаны с идеологией и процессы документации текущих и прошедших событий. В этой сфере особенно хорошо видны механизмы подавления и ограничения права высказывания – история трактуется в выгодном свете, свидетельства отбираются: например, так, чтобы легитимировать насилие в одном случае и не допустить оправдания в другом. Цивилизованные римляне помогают темным германцам; крестоносцы вырезают неверных; ведьма горит на костре – и далее.
Много лет назад, в самый разгар вьетнамской войны мне как-то довелось смотреть по телевизору программу новостей Уолтера Кронкайта. Ведущий, в частности, как раз сообщал об инциденте, в результате которого американские самолеты уничтожили напалмом южновьетнамскую деревню, где, по предположениям, имелась укрепленная база вьетконговцев. И тут мой старший сын — в то время ему было без малого десять лет отроду — наивно спросил меня: «Эй, пап, а что такое напалм?» «Ну, — небрежно ответил я, — насколько я понимаю, это химическое вещество, которое сжигает людей; оно также намертво прилипает к коже, так что его невозможно отодрать». И с этими словами я продолжил просмотр новостей.
Аронсон Эллиот, «Социальное животное»
Развитие информационных технологий сделало документалистами эпохи не только историографов, но и публицистов, фотографов, видеооператоров. Насилие всего мира приблизилось к человеку настолько, что стало фоном повседневности. И тем больший ужас испытывает тот, кто сталкивается с «насилием из телевизора» — войной, несправедливостью и пр. — лицом к лицу; только непосредственное столкновение открывает реальность и близость агрессии и жестокости.
Искусство
Общую тенденцию репрезентация насилия в искусстве можно обозначить словом эстетизация. Новый человек эпохи эстетического восприятия действительности оценивает свою жизнь как произведение искусства в категориях в том числе добра и красоты. Насилие как неотъемлемая часть повседневной жизни тоже осмысляется эстетически – как комическое или трагическое, красивое или уродливое. Поэтому в визуальной культуре так много откровенно красивого насилия, много плоских смешных персонажей, которых «не жалко»; есть и маньяки, которые видят свои преступления как акты художественного творения.
«Ненасилие», Варвара Гранкова
Наблюдая за насилием в искусстве, человек примеряет на себя либо роль агрессора, либо роль жертвы. Почему так происходит, объяснили два древних грека.
Платон утверждал: поэтам не место в идеальном государстве, потому что они представляют аморальное привлекательным. Руководствуясь такой формулировкой можно было бы прежде всего выгнать из современной утопии всех причастных к порноиндустрии, но сегодня мы так же далеко от совершенного государства, как и философ IV века до нашей эры.
Вопрос о том, как порнография влияет на уровень агрессии и сексуального насилия, остается открытым. Вместе с тем рассуждения о полезности такого контента (как и о узаконивании проституции) очевидно приводят к выводу о двойных стандартах. Вообще, получается, применять насилие – нехорошо, но ситуация резко меняется, если для этого появляется специальная индустрия и специальные люди-объекты. Немного напоминает историю с буллингом как жертвоприношением: общество охотно идет на компромисс с совестью, чтобы сохранять видимость цивилизованности. Кто-то компенсирует то, что не может претворить в жизнь; кто-то соглашается терпеть в надежде, что компенсации действительно окажется достаточно.
Тезис о компенсации можно расширить – не только порнография позволяет стать соучастником субъекта насилия. Ту же возможность дают и компьютерные игры (активно включающие зрителя-игрока в действие), и кино (не хотелось ли вам когда-нибудь поджечь теплицу?), и литература.
«Das Cabinet des Dr. Caligari», 1920, реж. Роберт Вине
Разумеется, не вся репрезентация насилия в искусстве – это компенсация ощущений агрессора.
Другой грек – Аристотель – предложил описывать воздействие насилия на зрителя через теорию катарсиса – «очищение через состояние сострадание и страха». У катарсиса функция положительная – зритель, не получив физических повреждений, переживает состояние страдающего и очищается, преображается вместе с ним.
Приобщение к эмоциональному опыту страдания – очищение от страдания и страха через сопереживание – комфорт и наслаждение безопасностью. Вот что происходит на самом деле, когда в сериале убивают нашего любимого героя. Катарсис – это «обратная» компенсация со стороны объекта и с другим эмоциональным зарядом.
Так почему…?
Почему же в культуре так много насилия? Есть несколько причин. Прежде всего, неосознанное использование языка, воспроизводящего насилие. Далее – некритичное отношение к идеологии и ее агрессивных ритуалах. И, наконец, неспособность современного «человека эстетического» воспринимать насилие и проявления агрессии как зло. Тем более в современной массовой культуре, штампующей очаровательных злодеев, несчастных влюбленных, совершающих преступления, и банды харизматичных дам, которые, впрочем, пока никого не убивают.
Автор: Ульяна Маханова
[1] «Насилие и священное», стр.18
[2] Согласно теории Виктора Тернера, структуру ритуала составляют три части; в данном случае: уединение (удаление от общества) – причинение себе вреда (переживание некоего опыта, часто – на грани жизни и смерти) – возвращение в общество в новом качестве. Причинивший вред себе совершает этот ритуал в качестве альтернативы более здоровым практикам расслабления/дисциплинирования/наказания, включая себя через это в «остальное» общество.
