Герой этого интервью стал настоящим открытием в мире отечественного кинематографа. Его имя хорошо знают на «Кинотавре». Одно только название «Легенда № 17» в списке его сценарных работ внушает уважение. К полюбившейся многим спортивной драме в 2015 году прибавился еще и режиссерский дебют в полном метре – «Тряпичный союз» – не фильм, а целая вселенная, в которую можно погружаться бесконечно и находить все новые ключи и потайные дверцы. Наконец, в минувшем 2016 году на большом экране воплотилась еще одна непростая сценарная работа – «Хороший мальчик». И за всем этим стоит имя – Михаил Местецкий – герой, о котором пока известно совсем немного, но который уже успел пробудить к себе интерес у людей, любящих кино «для почувствовать и подумать». Корреспондент THE WALL побеседовал с режиссером о том, какая жертва стоит за великим искусством, чем живо интеллектуальное кино и надолго ли, о том, какие они – «другие» люди, – которыми мы так хотим быть, и о тряпичной, но прекрасной сущности бунтарей и романтиков.

Уже не секрет, что герои фильма «Тряпичный союз» являются прототипами реальных людей – ваших друзей – художников арт-группы Радек. Расскажите, пожалуйста, поподробнее, как произошло это значимое для вас знакомство?

Я учился в лицее при РГГУ. И со мной на класс младше учился совершенно безумный, потрясающий парень Давид Тер-Оганьян – сын Авдея Степановича Тер-Оганьяна – известного художника-радикала, который в 90-ые годы переживал расцвет своей деятельности. У Авдея Степановича возник гениальный, на мой теперешний взгляд, проект. Он затеял школу современного искусства, которая была бы пародией на все образовательные заведения, но одновременно вовлекала бы молодых людей в эту область, что для нас было совершенно темным лесом. И он действительно добился этих результатов. Мы делали его перформансы, сдавали ему экзамены во время «Золотой маски» в Центральном доме актёра. Мы показывали эпатирующие действия: ругались матом на зрителей, курили и пьянствовали (необходимый элемент современного искусства), ниспровергали авторитеты. К нам приходил весь свет современного искусства от Пригова до Звездочётова. Они должны были сидеть, а мы их ниспровергать. Постепенно эта школа развивалась, и появилась группа Радек – самостоятельная арт-группа, к которой я, поступив в РГГУ и обретя свои собственные художественные интересы, никогда не примыкал, но все время был в их орбите.

«Непрерывная внутренняя революция против того, что начинает быть структурой. Этот дерзкий путь не может быть длинным».

То есть вы были больше наблюдателем, чем революционером, в отличие от ваших друзей?

Они были не столько революционерами, сколько мощнейшими экспериментаторами и людьми, которые постоянно пытались сломать существующий порядок вещей, в том числе и в себе самих. Из-за этого группа Радек очень скоро и прекратила свое существование. Непрерывная внутренняя революция против того, что начинает быть структурой. Этот дерзкий путь не может быть длинным. Собственно, в «Тряпичном союзе» я хотел показать именно это. Герои моего фильма – они же не такие революционеры, как Че Гевара. Радек и Тряпсоюз – это группы, которые все время ставят под сомнение врага. Они занимаются бунтом даже против человеческой физиологии, границ возможностей человека как вида: человек не может свалить многоэтажный дом, а Тряпичный союз подвергает эти рамки, эти границы сомнению.

Если отвлечься и от арт-группы Радек, и от героев «Тряпичного союза», скажите, какая внутренняя революция происходила именно в вас, что хотелось разрушить, перевернуть, что доказать себе, обществу? Или же это было такое свойственное молодым людям абстрактное бунтарское настроение?

Тогда это был бы очень старческий взгляд. Все время его слышу: «Это просто молодежный бунт, бессмысленный подростковый максимализм». Я люто ненавижу всю эту терминологию. Конечно же, в юном возрасте ты разорвешь любого, кто скажет, что у тебя просто юношеский максимализм. Ты каждый раз четко знаешь, что конкретно тебя раздражает в обществе, в тебе самом, в женщинах. Но лично я всегда был намного консервативнее своих друзей. Мое восхищение ими и неспособность быть самому таким, как они, и выражено в этом фильме. Я всегда был для революционера слишком привязан к семье и любим семью и, в общем, обладал счастливым детством и юностью, но мне всегда очень нравился вот такой подход человека-конкистадора, который готов рубиться в джунгли и нести благую весть всем туземцам. Я всегда слишком любил то, что у меня есть, чтобы это рушить, но как объект обожания, исследования мне это было чрезвычайно близко. Такая мечта о более лихой жизни, чем у тебя есть, если быть откровенным.

«Я всегда слишком любил то, что у меня есть, чтобы это рушить».

Это испытывают многие люди, на самом деле. Мы смотрим на кого-то более смелого, эксцентричного, и в нас бьется желание жить так же ярко, как этот человек, но что-то наш внутренний порыв сдерживает, блокирует.

Но никто нам не мешает мечтать об этом – это и есть искусство. Мы все занимаемся тем, в чем чувствуем недостаток. Я уверен, что ты должен иметь абсолютный дефицит внутренний, чтобы компенсировать его каким-то искусством. Если у тебя все есть, ты искусство делать не будешь. Ты всегда ищешь то, что не можешь реализовать в жизни, и об этом искусство получается самое пронзительное.

И все-таки, на ваш взгляд, это бунтарское поведение – оно не имеет естественного начала, если всем людям свойственен домашний уют и спокойная обстановка или же это нормальное для человека проявление в те моменты, когда нам необходимо удовлетворить внутренний, эмоциональный, психологический голод?

Здесь сразу появляется куча других вопросов: что такое естественное? Можем ли мы выстроить модель мира, где все ведут себя подобным образом… наверное, нет. Но такой модели и не существует, потому что большинство людей чудовищно консервативно, ортодоксально и вообще не допускает хоть на йоту девиантного поведения. Я считаю, что такое «другое» поведение – это маркировка людей, в которых есть хоть какой-то живой процесс. Хотя допускаю, что есть люди, попавшие в трудную жизненную ситуацию… Сейчас, когда я вожу фильм, я постоянно сталкиваюсь с прямым вопросом от какого-нибудь человека, видно, трудной судьбы, который говорит: «Вы называете этих молодых людей солью земли? А вот я, например, в 17 лет остался сиротой, у меня были младшие сестры и братья, я должен был их тянуть; я ходил на работу, вечером учился, и никакого бунта не было». И мне нечего сказать, я никогда не выстрою модель мира, где все будут жить вот так. Никакого искусства не может быть, если представить, что каждый художник должен быть моделью для каждого человека. Художники и занимаются тем, что прощупывают маргинальные поля вокруг общества, вокруг основных систем ценностей. Где-то по краям смотрят расставленные заборы, а потом оказывается, что эти заборы и не были нужны обществу. Например, был забор под названием «расовая нетерпимость». Появились политические активисты, художники, которые поставили этот забор под сомнение, и общество приняло это, отодвинуло этот забор дальше. Существует огромное количество вопросов, которые, если их расшатать, перестают казаться базовыми ценностями общества.

«Другое поведение – это маркировка людей, в которых есть хоть какой-то живой процесс».

Давайте поговорим о вкладе филологического образования в вашу карьеру: что оно дало вам как художнику, режиссёру, ведь филология – это тяжелый кабинетный, мыслительный труд, в то время как кинематограф – живое действо, требующее коммуникабельности?

На самом деле, я мечтал жить жизнью филолога и не вылезать из своего кабинета. Я видел моих однокурсников, которые бились в той же дихотомии, когда, с одной стороны, ты занимаешься наукой и тебе бешено не хватает жизни, но когда ты полностью погружаешься в так называемую жизнь, тебе начинает не хватать книжной глубины. И получается, что тебе снова не хватает жизни, потому что та жизнь, которую ты обрел – поверхностная и тоже не является жизнью. И так ты всю жизнь и барахтаешься, между одним и другим. Я в какой-то момент просто попал в сумасшедший дом, мне было 20 лет. Я решил, что буду писателем, филологом и так задавил себя в плане проявлений социальной активности, что начал ехать с катушек. Меня спасла одна потрясающая профессорша психологии, которая сказала мне, как однажды сказали Горькому: «Иди в люди». И я пошёл на режиссерские курсы. Я думал, что смогу заниматься кинематографом и параллельно филологией, но оказалось, что это невозможно. Невозможно делить кино с чем-то таким. И, соответственно,  филологию серьёзную ни с чем делить тоже невозможно.

На мой взгляд, у вас это как раз получилось в «Тряпичном союзе»: это кино такое многослойное, вы прощупали глубокие темы, болевые места, нашли ярких, интересных героев и, обработав нужным образом этот интеллектуальный материал, в задорной форме преподнесли свою задумку массовому зрителю.

Конечно, в «Тряпичном союзе» есть множество подтекстов, которые рассчитаны именно на филологический разбор, но на самом деле кинематографу это не нужно, я уже давно понял. Кино занимается эмоциями. Эти ребусы, которые хороши в литературе, в кино редко вызывают симпатию. То ли это запоздание кино по отношению к литературе, то ли просто свой путь.

И все же литература и прочие тексты, с которыми работает филология – это же такое непаханое поле в плане идей. Даже из какой-то научной идеи можно слепить интересный сюжет, добавив живые эмоции, живых людей, перенеся эту проблему в пространство и время «здесь и сейчас».

Это непаханое поле, потому что пахарей стреляют влет. Очень сложно перепахать это поле, в смысле просто проехаться по нему – оно все минное. Очень сложно совместить яркую драматургическую конструкцию, которая будет держать наш интерес, и при этом интеллектуальную глубину. Из фильмов с бюджетом более 30 миллионов рублей такие вещи вычищают продюсеры. Это очень дорогие игры.

«Очень сложно совместить яркую драматургическую конструкцию, которая будет держать наш интерес, и при этом интеллектуальную глубину. Из фильмов с бюджетом более 30 миллионов рублей такие вещи вычищают продюсеры. Это очень дорогие игры».

Сейчас все говорят о кризисе массового кино, будто все темы уже исчерпаны, и режиссёры начинают повторяться.

Так народ же все время пребывает новый. В кинотеатрах аудитория зрителей – 13-21 год. Это постоянно обновляемая публика. Неинтересно тем, кто уже посмотрел это количество фильмов и вышел в другую возрастную группу. Тут, на самом деле, кризис куда более суровый. Пока не придумали, как монетизировать кино для взрослых. Кино для подростков монетизируется через прокат: подростки идут в кино, потому что им надо где-то проводить время, устраивать свидания, когда дома родители. Также существует семейное кино: родителям нужно куда-то сводить детей в субботу. Кино в этом смысле один из самых дешевых способов развлечения. Фильмы для 25-40-летних потихоньку уходят в интернет, где их окупить невозможно. Непонятно, как такому кино финансово существовать. Люди никуда не делись, они не умерли, они смотрят кино до черта. Но в нашей стране они не ходят в кинотеатры, особенно интеллектуалы.

Я думаю, и со мной согласятся многие молодые люди, что такое кино – самое важное в культурном плане. Его нужно снимать уже только ради творческого акта, ради самого искусства.

В общем, наше государство, при том что у меня к нему более чем вагон претензий, поддерживает кино именно таких соображений. Но, во-первых, это всегда маленькие бюджеты. Мы бы никогда не сняли «Тряпичный союз» на такие маленькие деньги. Вообще чудо, что мы его сняли, и в основном случилось это благодаря тому, что у нас была еще и спецподдержка. Плюс к маленьким бюджетам – никакой поддержки в прокате, то есть никакой рекламы. Выходит, что все это кино находится в каком-то гетто. Оно существует, но в очень ограниченном пространстве.

«Люди никуда не делись, они не умерли, они смотрят кино до черта».

 

Давайте оставим эту грустную тему и поговорим о героях вашего фильма. Это такая пестрая компания. Например, Петр. Он стремится усовершенствовать себя духовно и физически. Хочет ли он видеть все общество, состоящее из таких людей?

Я бы не сказал. Наверное, нет. Мне кажется, Тряпичному союзу действительно плевать на общество. Они не хотят менять других. Для этого они достаточно мощные снобы. Им важно, чтобы они сами превращались во что-то большее, чем они есть. К тому же и эти деревенские гопники, и отец той девочки смотрят на них как на пыль.

Все общество не переделаешь…

Да у них даже нет таких амбиций. Этакая снобистская позиция Ноя, который строит свой ковчег. Вопрос: «А как же остальные, они погибнут? – Ну, видимо, да. Я, по крайней мере, строю свой ковчег и собираюсь спастись».

Петр пытается казаться атеистом, но в то же время сходу выдает такие понятия, как исихазм, аскеза…, значит, он когда-то поинтересовался этим?

Конечно, и в этом смысле я чувствую родственную связь с ним. Я всегда интересовался историей религий, но оставался абсолютным атеистом. Меня это интересовало с точки зрения истории человечества, культуры, но для Петра здесь есть что-то большее. По ходу фильма в нем происходит некий перелом, но я бы не сказал, что он обрел веру, когда влез на столб. Эта реализация той формулы, которую он нам говорит: «Мы ничего не можем сделать, но тогда тем более надо что-то делать». Сверхусилие, даже когда ты не видишь в нем конкретного смысла. У Симеона Столпника – ты будешь стоять на столбе и попадешь в царствие небесное. А у наших героев нет царствия небесного. Но тем более тогда нужно стоять на столбе. Тем более.

Очень сложно, но красиво…

Это парадоксальная логика, которую и выстаивает Тряпичный союз. Это пострелигиозные ребята, которые уже поняли, что они атеисты, но в то же время духовной жажды никто не отменял. Наивное суждение, что если человек атеист, то он лишен духовной жажды и морали. Просто методы духовных поисков приходится находить самим, а не брать из Священного Писания.

«Наивное суждение, что если человек атеист, то он лишен духовной жажды и морали. Просто методы духовных поисков приходится находить самим, а не брать из Священного Писания».

Другой герой Тряпсоюза, Андрей, с самого начала смотрит на их сообщество с ноткой иронии, и он в этом сознаётся. Ему не нужно никаких жертв, для него важен этот неуловимый, неосязаемый творческий акт.

Это постмодернист, знакомый мне образ. Я таких ребят много видел. Я сам во многом этот Андрей. Он себя позиционирует как художник, придумывает эти акции, и его это вполне устраивает. Он не полезет в безумные человеческие буераки, которые придумывает Петр. Он слишком рационален для этого. Его устраивает бунт в культуре, с помощью постмодернистской иронии. Такой герой мне понятен; и ущербность его понятна, и его зависть к этим ребятам понятна. Он чувствует, что не потянет такого безумия. Я не знаю, вы чувствовали когда-нибудь зависть к чужой одержимости?  Когда ты видишь человека, который совершенно одержим своим делом, и ты чувствуешь, что чего-то в твоей личности не хватает, чтобы пойти на такую одержимую всепоглощающую страсть. Это характерная черта для многих постмодернистов – завидовать людям, которые способны на бешеную без иронии жажду к чему-либо. В случае Андрея – это белая зависть.

Еще один своеобразный персонаж – Попов. Мне он представляется таким Павлом Корчагиным, который готов костьми лечь ради своей идеи. А момент с жуками – просто невероятный, это же целая метафора: парень пожирает жуков, которые являются олицетворением всех бед, паразитов и земных искушений. И дело уже не в наркотической зависимости, а наоборот: герой сознательно пожирает вредоносных насекомых с целью истребления, приговаривая: «Все ползите на меня, я вас всех уничтожу», — это очень сильно.

Я думаю, что Попов действительно такой Павка Корчагин, который неожиданно для себя напоролся на свой страх и на какое-то огромное искушение.

Нашла коса на камень…

Да. У него была достаточно стройная картина мира, где наркотики были злом очевидным. Он на них налетел в тот момент, когда совершенно этого не ожидал. Это очень жизненная ситуация, когда крепко убежденного игрока сбивает с ног то, чего он больше всего ненавидел и боялся. Исподволь это к нему как-то пришло, опрокинуло его и победило, на самом деле. Саша Паль – гениальный актёр, на мой взгляд. Изначально я думал, что фраза «все ползите на меня» будет относиться к жукам. Но Саша произнес ее так, что стало понятно: эти слова относятся и к тем людям, против кого герой эту бомбу готовил. Самое важное – это интонация. Крутой актер может придать интонацией фразе смысл. И тебе придется убрать весь этот глубокомысленный текст, потому что он наполняет смыслом даже фразу типа «добрый день». Есть актеры, которые так скажут эти слова, что ты понимаешь: весь этот монолог Гамлета нужно просто выкидывать.

И, наконец, четвертый мушкетёр Тряпсоюза – Ваня. Изначально он кажется таким комнатным цветочком, который хочет попасть в дикую природу. Новые друзья заряжают его своей энергетикой, делятся с ним своими революционными идеями, но в финале перед лицом реальной угрозы он оказывается сильнее них троих вместе взятых и именно он всех спасает. «Я вас всех потяну на себе», — как он говорит. И в другом фильме – «Хороший мальчик», – снятом по вашему сценарию, этот образ словно перекочевал к герою Коле Смирнову. Некий Дядя Федор, который готов к самостоятельной жизни и готов всех тянуть на себе, готов помогать взрослым с их взрослыми проблемами.

Оба эти фильма о взрослении. И все-таки это разные истории и разные герои. Ваня в «Тряпичном союзе» не несет изначально никакой ответственности. Он плывет как листик по ручью. У него была просто потребность в друзьях. Обретя их, он постепенно увлекается этим. В конце, когда он понимает, что все рушится и нужно что-то делать – в этот момент он взрослеет. Свершается победа здравого смысла: «Если кто-то стоит на столбе, кто-то должен стоять на земле». И это одновременно проигрыш Тряпичного союза – смирение со здравым смыслом.  В «Хорошем мальчике» Коля Смирнов уже готов брать на себя ответственность. Вся жизнь умещается в его сетку представлений о мире. Но потом оказывается, что он вообще ничего не знает о нем. И в конце мы видим такого растерянного интеллигента. Но он не боится этого мира, а принимает его: «Я вас всех люблю, хотя вы очень странные».

«Большинство революций, в том числе и наша революция, сделаны такими парнями. И иногда эти действия обретают последствия совсем трагичные. Они прекрасны, когда они проигрывают».

Следующий мой вопрос касается образа единственной героини во всей этой истории: почему девушка играет роль яблока раздора в идиллии мужской дружбы? И какой должна быть девушка, которая смогла бы органично вписаться в Тряпсоюз?

Я очень живо представляю такую девушку, но получается так, что она не выдерживает никаких мужских сообществ. Она их разламывает. Вы не видели фильм «Как меня зовут»? Его, собственно, сняла моя жена Нигина. Для меня ее героини – это женский взгляд на такой же ад в душе девушки, который мы высматриваем в мальчишеских душах в «Тряпичном союзе». Эта невозможность выразить кучу претензий к миру, невозможность наладить с этим миром отношения там показана очень пронзительно и глубоко, только с женской точки зрения.

В прошлых интервью вы говорили, что повзрослевшее, более опытное поколение смотрит на эту историю со скепсисом, с такой доброй, нежной иронией. Но этот фильм несет в себе еще большую вдохновляющую, мотивирующую и эмоционально заряжающую силу 20-летним зрителям, о которых этот фильм и рассказывает. Я думаю, что этот фильм не только о взрослении, но и о попытке достижения внутренней свободы. Да, мы ничего на самом деле не можем ввиду своей неопытности, наивности. Но именно в молодости в нас есть это безумие, наглость, смелость представить, что мы можем все, можем быть больше самих себя и заявить об этом во всеуслышание.  Есть замечательное строки у Маяковского на эту тему, написанные как раз в 20 лет: «А вы ноктюрн сыграть могли бы на флейте водосточных труб?» Кому-то даже представить сложно те действия, которые он описывает, а поэт громко заявляет, что способен все это воплотить в жизнь. И это работает – мы действительно становимся такими в глазах людей, если сами поверим в свою силу, в свою мощь.

Я уверен, подобный тип людей есть в каждом поколении. И футуристы в 10-ых годах были Тряпичным союзом того времени. Или Базаров – тот же тип. Я вижу в этом такую красоту…

«Этих ребят раздражает этот мир своей пошлостью, отработанными схемами, автоматизмом».

Романтику…

И романтику, да. Но самый болезненный момент – это вспоминать, когда такие люди побеждали и неожиданно у них оказывалась власть в стране. Вот тут уже сложно ссылаться на какую-то романтику. Большинство революций, в том числе и наша революция, сделаны такими парнями. И иногда эти действия обретают последствия совсем трагичные. Они прекрасны, когда они проигрывают. Я безумно люблю такой тип людей, но они не должны выигрывать. Если они выигрывают, то чаще всего из-за этого происходит большой мрак.

На прощанье хочется задать риторический вопрос: «Суждено ли стать Тряпичному союзу Титановым?» Хотя уже понятно, что нет. По мне, так сама природа, сама суть Тряпичного союза в его шаткости – такой, как тот дружно сколоченный дом – нелепый, смешной. Но, думаю, все люди нуждаются в таком Тряпсоюзе как в институте взросления. Несмотря на нашу уязвимость, мы должны собраться вместе и превратиться в одного большого мощного Тряпихоря. Сохранить в себе Маленького принца и не стать серым, скучным взрослым. Петь и танцевать на баррикадах революции против безыдейности, серости, пошлости, тупости, безнравственности.

Это совершенно точно, что на самом деле этих ребят раздражает этот мир своей пошлостью, отработанными схемами, автоматизмом. Потому что все, что автоматизировано, становится пошло. И в этом смысле главный бунт Тряпичного союза против пошлости, против штампа.

Автор: Анна Джуджишвили

Фото: Антон Андриенко