В этот понедельник на Эрарта-сцене прошла встреча писательницы Татьяны Толстой со своими читателями. На протяжении двух часов Татьяна Никитична отвечала на вопросы из зала, касающиеся абсолютно разных аспектов жизни. Так как встреча проходила сразу после окончания фестиваля «День Д», писательница затронула и тему творчества Сергея Довлатова.

В обзоре встречи мы публикуем самые интересные вопросы и ответы вечера.

Татьяна Никитична, возвращаясь к теме творчества Довлатова. У Михаила Веллера я читала о том, что он вычислил «схему письма Довлатова»: в его произведениях в одном предложении не встречаются слова на одну и ту же букву… Так ли это? И если да – то зачем он это делал?

Сразу скажу – это не он вычислил. Это широко известный факт. Довлатов хотел совершенствовать разными способами свою писательскую технику, ему всё казалось, что всё не то, не так… И он для себя придумал некий «затруднитель» – чтобы все слова в предложении начинались на разные буквы. Это такой способ слежения за собой. Следить за своей, так называемой, письменной гигиеной можно разными способами, это зависит от того, где человек чувствует свою слабину. Некоторые писатели, например, забывают произносить, «пропевать» свой текст внутренним голосом. Это приводит потом к таким неприятным вещам, как сгущение согласных: после этого попробуй прочесть вслух их рассказ – без запинок ничего не получится. Поэтому за этим надо следить. Писатель вообще должен следить за 15 разными вещами. То, о чём мы уже поговорили, это одно. Ещё нужно избегать глупых рифм внутри предложения, чтобы твоя прозаическая строчка не звучала как стихотворная, потому что это будет глупо, ты же не хотел тут этой рифмы. Третье, за чем можно ещё следить – наличие нежелательных аллюзий. Вы имеете ввиду что-то невинное, а выходит нечто непристойное, потому что не проследили. Также нужно обращать внимание на то, чтобы имена героев не начинались на одну букву. Человек так устроен, что он видит не всё слово, а считывает образ слова, как фотографию. Поэтому, если в произведении у нас есть Валентин, Виталий и Владимир, которые сидят удят рыбу и разговаривают, читатель через минуту в ярости бросит книгу в ближайшую урну, потому что невозможно будет разобраться, кто что сказал. А если в произведении будут Михаил и Фёдор, то это будет восприниматься лучше. Ну, и много других вещей существует, которые нельзя упускать из виду. Сейчас не буду обо всех подробно рассказывать.

«Следить за своей, так называемой, письменной гигиеной можно разными способами, это зависит от того, где человек чувствует свою слабину»

У Довлатова вот такой был способ себя дисциплинировать (все слова в предложении должны начинаться с разных букв, прим.ред.). Но это не Веллер вычислил. В своё время я читала эту его повесть «Ножик Серёжи Довлатова», если свести весь её смысл в одну фразу, это будет «А чё его все любят, а меня нет, как я ни стараюсь?!». А вот так получилось. Плачь Веллер, плачь…

Татьяна Никитична, следом за вашим мнением о книге Веллера, хочу спросить, как вы относитесь к книге Попова о Довлатове?

Ну, она рыхлая очень. Я её читала, но мне она не очень нравится. Мне не очень хочется это обсуждать, так как у меня её нет в руках, и я не могу пальцем показать, но там даже ошибки в вёрстке были, повторяющиеся куски и многое другое. Она не плохая, но мне не очень нравится. У Попова я предпочитаю его художественные произведения, мне нравится ранний период его творчества. Меня учили ценить писателя за лучшее, что он писал, а не что попало. Попов достигал очень больших высот в своём творчестве, но это не сейчас. Некоторые писатели с возрастом начинают писать лучше, некоторые хуже – тут не угадаешь.

Скажите, как вы относитесь к тому, что вы «вошли в школьную программу»?

Я скажу так. Я привыкла к тому, что меня изучают и там, и сям. Сначала это, конечно, поражало. Потом я привыкла, меня начали и за границей изучать, включать в разные сборники… В общем, сначала это кажется забавным, потом это раздражает и в итоге становится «никак». А раздражает это, потому что писатель, в отличии от других профессий творческих, может контролировать, что он делает. А когда тексты начинают изучать, писатель понимает, что начинает терять этот контроль. Как люди поймут тексты, как будут интерпретировать – неизвестно. Подарили мне однажды брошюру с какой-то конференции, где изучали разные тексты под руководством одной русской исследовательницы. Там разбирали мой рассказ «На золотом крыльце сидели…», рассказ про детство. Детство моё прошло на даче, в саду, естественно, первая фраза моего рассказа звучит так: «В начале был сад. Детство было садом.» Казалось бы, понятно – когда тебе дают «В начале был сад», это что у нас? Рай. Потому что там всё начиналось. Это вообще самая распространённая метафора, которая только может быть в литературе. Что тут непонятного? Но исследовательница должна как-то по-особенному всё выкрутить. И она пишет: «В начале был сад. Это – Маркиз Де Сад» … Понимаете? Дальше кошмар и садо-мазо, она, вооружившись этим, в моём совершенно невинном тексте пытается найти какой-то БДСМ… Чёрт знает, что! Естественно, начинаешь ненавидеть всех исследователей… Так что во всяком подобном «изучении» таится такая опасность.

«Это три разных меня. Если люди читали только «Кысь», они потом страшно поражаются, прочитав мои рассказы»

Что касается самостоятельного изучения учениками. У меня есть несколько разных направлений, в которых я работаю. Это, во-первых, сборник рассказов. Это – чистый фикшн, художественный рассказ. У меня также есть не художественные тексты, «нон-фикшн». И третье – роман «Кысь». Это три разных меня. Если люди читали только «Кысь», они потом страшно поражаются, прочитав мои рассказы. Если они начали со сборника рассказов, они наоборот, открывая «Кысь», думают: «Что это? Кто это вообще написал?». В этом смысле самостоятельное изучение может привести к недоумению, обморокам и путанице.

Посоветуйте, что сейчас можно читать из современных писателей.

Не люблю, когда мне вопросы задают: «Что почитать?». Это отдельная вещь. Писатель – он же, действительно, не читатель. Писатель пишет постоянно. Но не всегда получается. Писатель вообще в принципе псих. Он запускает свою пишущую машину. Он почему-то должен окружающую действительность переделывать в тексты. Если он не переделывает, если у него не пишется, то он мучается – потому что тогда он не живет. Если один вид энергии не перешёл в другой, то писателю тошно, плохо, он буквально на стенку лезет. Значит, он должен найти в окружающем мире способ свою писательскую машину завести. Чужие тексты – это всё равно, что солому есть. Они мешают. Твой текст тогда не заведётся. Только классика в этом смысле не вредна. Она как бы застыла в правильных формах, она отделена от тебя. Хотя бы временем. <…>

«Если один вид энергии не перешёл в другой, то писателю тошно, плохо, он буквально на стенку лезет»

Взаимоотношения с чужими текстами у писателей всегда своеобразное. Не может писатель читать чужие тексты и не воспринимать это, как помеху его работе. Единственное, что иногда можно – дрянь на пляже читать. Просто чтобы мозг отдохнул. Потому что писатель оберегает нечто в себе, эту творческую «железу».

Расскажите про передачу «Школа злословия», как она развивалась…

Ну, какая разница теперь, как она развивалась? Она умерла. Она развивалась так же, как наша страна развивалась, как развивалась цензура. Когда мы начинали, цензуры то толком не было, а сейчас она поднялась со страшной силой. Ничего уже такого не скажешь, прямого эфира нет и не будет… Раньше было больше разнообразия в выборе приглашенных гостей, а потом начали в этом ограничивать. Политиков уже нет смысла приглашать, политика умерла. Раньше были какие-то партии, выборы. А теперь нет – и что теперь интересного в такой политике. Нам задавали вопросы: «А почему вы не зовёте медийных лиц?». А медийное лицо у них – Максим Галкин… Или если снизойдёт, то сама Алла Борисовна. Но что она интересного теперь сможет рассказать? Потом стали запрещать звать всяких гуманитариев, установка была звать людей науки, чтобы показать, что научная жизнь у нас есть, люди интересными проектами занимаются, а не просто варят какую-то бесконечную еду по телевизору… Что есть что-то ещё. А потом, ближе к концу, когда уже совсем плохо, видимо, стало с цензурой, нам говорят: «Поэтов зовите». Они поняли, что с поэтами всё будет легко, они почирикают там о своём, стихотворение непонятное прочтут, и всё. Никто не придерётся. А потом конец.

Где вы сейчас чаще бываете, в Москве или в Штатах?

Я живу в Москве. Иногда в Питере живу. Очень люблю Питер, но постоянно тут жить смысла нет, в Москве ведь и работа, и семья… Поэтому просто люблю сюда приезжать, для меня это как подарок. Нельзя же постоянно жить в подарке.

<…> А в Москве ничего особо красивого нет. Москва когда-то была хороша своими домишками, какими-то переулками, кривизной, она была как такая сплошная слобода, а не центр города. Деревня такая, большая деревня, которая перемежалась дворцами – это было чудесно. А потом всё разрушилось за советское время, почти превратилось в руины. Потом пришёл Лужков, который руины-то расчистил, но он срубил всё, что можно, потому что он и его люди-архитекторы имели такую идею: чтоб был сверкающий отполированный дом, а на нём сверху башенка. Вот, например, недалеко от моего дома находится здание, то ли гостиница, то ли банк, и на нём, наверху, гигантских размеров куски распиленных арф, труб, рояль какой-то. Ну, это мне больше всего сейчас напоминает Лас-Вегас. Только в Лас-Вегасе всё ещё огнями сверкает, а тут – ничего не сверкает. Тут просто вся эта чушь на здании. А вот, это нравится людям. Такое поколение пришло (не знаю, откуда оно взялось, возможно, всегда таилось в спальных районах), которое любит такую вот красотищу. Это показало архитектурные вкусы наших нуворишей. Чтобы было много. Но, одновременно с этим, денег жалко. Так бы строили невероятные золотые дворцы себе, но жаба душит… Поэтому гадость делали, но не такую огромную. Никакого проекта нет, никакого единого облика. Вот в Питере до такого не дошли. Конечно, знаю, что тоже жалуются много, но вот прям так, как в Москве – нет.

Может ли писатель быть счастливым человеком?

А не писатель? С этим, вообще, как? Одни люди счастливы, другие – нет. Вот кто действительно был человеком печальным, это Сергей Довлатов, раз уж мы говорили сегодня о его неделе. Под всем его весёлым, иногда просто безумно смешным текстом местами разлита глубокая печаль.

Мы живём в атмосфере ренессанса всего советского, это видно и по социальному и литературному контексту. Что, по вашему мнению, передаёт суть советского?

Это очень долгий и сложный вопрос. Действительно, у нас последнее время в ходу такая эстетика, которая воспринимается, как советская. Это так. <…> Однако, уже после распада Советского Союза люди, которые в нём выросли, стали замечать, что многое «советское» и не «советское» вовсе. Да, оно – часть той культуры, но и часть культуры в широком смысле. Оно существовало и до революции. <…> Со временем выяснялось, что всё то неприятное, что мы приписывали исключительно «совку» – это, на самом деле, мы сами. Абсурд чиновничества, террор – всё это существовало и в 19 веке, и в 20 и продолжает существовать сейчас, в 21. Мы так же живём. Можем ли мы сделать что-то с выборами? Нет. Можем ли мы что-то сделать с милицейским произволом? Наверное, нет. Можем ли бороться с чиновничьей системой в глобальном смысле? Как? Является ли всё это ужасом невыразимым? Нет. Не невыразимый этот ужас. Люди, которые говорят сейчас: «Мы живём как в 1937 году» не правы. Нет такого прям сейчас кошмара. В любом случае, не нравится – уезжай в Финляндию вон. Сесть на маршрутку, и всё, совсем даже недорого.

Что со всем этим делать? Не знаю. Я написала «Кысь» по этому поводу. Кто-то другой может иначе решает этот вопрос для себя.

Автор: Виолетта Пустовалова

Фото: Губанов Михаил